Бывает ли у вас так, что какая-то мысль бессознательно зреет, подпитывается фактами, обкатывается в мозгу в фоновом режиме, а потом вдруг достаточно какого-то случайного фрагмента информации, события, высказанного вслух мнения, чтобы мысль кристаллизовалась и всё встало на свои места?
От человека, вплотную изучающего палестино-израильский конфликт, услышал сегодня следующее: ... если бы в 1948 году оказалось нынешнее поколение израильтян, они бы не справились с задачей построения национального государства. Поколение 48 года обладало уникальной комбинацей жесткого реализма и одухотворенного идеализма. Палестинцам сегодня не хватает именно этого..
Эти слова многое прояснили. То есть это понималось (точнее ощущалось) и раньше, но вот так просто, парой предложений, оформить не мог. Меня, конечно же, больше волнует не Израиль, а армянская реальность, по отношению к которой сказанное тоже применимо. Понятно, что история не признает слова «если», но это не отменяет необходимости анализировать ситуацию и моделировать возможные варианты его развития. Так вот, представьте себя любимого, умного, немного циничного, повидавшего жизнь, разбирающегося в политике, одним словом себя сегодняшнего... в 1988 году. В девяносто первом. Летом девяносто второго. Победили бы мы? Сомневаюсь.
Первые февральские митинги 88-го — опьянение свободой. Я — старшеклассник, сбегающий с уроков и топающий с очередной колонной демонстрантов до Оперы. Понимал, что чревато, что «... КГБ!», родители дали строгий наказ держаться подальше, но сами тоже идут на митинги. Первые сообщения о Сумгаите. Ложь и лицемерие центральной прессы. Оказывается миллион человек на улицах — это «отдельные экстремисты». Это было явным идиотизмом со стороны Центра: вот так дразнить народ. Сначала от бессилия даже плакать хотелось, но нет это не по-нашенски, мы наоборот мобилизовались. Вся семья так или иначе участвовала в борьбе: тайком печатали листовки на работе, собирали какие-то подписи под письмами в редакции газет, звонили в Москву и Ленинград, говорили со знакомыми-друзьями, рассказывали, что происходит. Каждый следующий топорный ход Москвы, направленый на подавление Движения, вызывает обратную реакцию, взрыв ярости, желание бороться. Комендантский час, БТР-ы на каждом перекрестке и патрули на улицах, тупая пропаганда интернационализма — это не успокаивает, это только бесит.
Отчетливо помню осознание того, что это «наш последний и решительный бой». Что если мы дадим слабину, то это будет концом всему: армянству, Армении, цивилизации. Мы чувствовали себя смертниками в осажденной ордами башибузуков крепости, чувстовали боль предательства христианской России (позиция Центра воспринималась именно так). Но всё это сделало нас крепче, заставило собрать волю в кулак. Сейчас я понимаю, что было много провокаций, много вранья, но именно наивность, идеализм и уверенность в своей правоте дали нам тогда сил для победы.
В январе 1990-го, после первых боев на границе с Нахичеваном, даже цеховики шли записываться в добровольцы. Пытались достать оружие, боеприпасы; в ход шли дробовики, ТОЗ-ы, дедовские мосинки, спрятанные еще в тридцатых и теперь очень кстати выкопанные из огородов... Первые фидаи в открытую на улице. Дом Техники на ул. Баграмяна стал штабом АОД, Дом Архитекторов — штабом Азатагрман Банак (или АИМ? уже не помню точно). 1992 г.: освобождение Шуши — как глоток счастья, но потом почти сразу же гибель Леонида Азгалдяна, падение Шаумяна, Мардакерта. Встречаем вертолеты с раненными, женщинами и детьми в аэропорту Эребуни. До сих пор перед глазами стоит обгорелый танкист(?) на носилках. Кожа почерневшая, пальцы обгоревшие; там, где полагается быть глазам — кроваво-гнойное мессиво. Невероятно, что он всё еще был жив, шансов у него не было никаких.
К осени 1992 года, когда начался семестр в институте, оказалось, что многие из моего окружения успели повоевать. У всех почти одинаковые истории: попал в засаду, отступали... Кого-то даже забыли предупредить об отступлении: проснулся человек, а кругом азербайджанцы. Как-то очень быстро прошли через «школу» подстав, выстрелов в спину, подлости и тупых амбиций уже успевших к тому времени появиться местечковых феодалов, элементарной безалаберности... Аимаван, Арцвашен, сообщения то об одном, то о другом отряде, попавшем странным образом в окружение, истории про застреленных чуть ли не на ступеньках штаба командирах отрядов... Но и после этого многие возращались на фронт. Становились осторожнее, мыслили более трезво, а в бой шли.
Выражение «на войне погибают лучшие» хоть и набило оскомину, но всё равно всегда актуально. В 1990-1992 гг. армянство отдало большую часть своих лучших кадров. А в 1993–1994 гг. государственная машина уже всерьез подключилась к войне. Больше не надо было никуда напрашиваться: призывников и резервистов брали прямо с улиц и пинками гнали на фронт. Выходил человек за хлебом, а возвращался через четыре месяца. Или не возвращался. Но даже тогда это воспринималось, как необходимость. Все эти «сборы», подставы, тупые лобовые атаки с огромным количеством потерь воспринимались как неизбежное зло, обязательно сопровождающее любую войну.
Сейчас много говорят о том, что не надо было подписывать в мае 1994-го договор о прекращении огня. Что надо было идти на Кировабад, и тогда противоестественному государственному образованию под названием Азербайджан настал бы конец. Азербайджанские турки к тому моменту были полностью деморализованы. Как много лет спустя рассказала одна азербайджанка моему товарищу, весь Кировабад сидел на чемоданах и готов был рвануть при первой же вести о приближении армян. Да, державы прессовали нас на предмет прекращения военных действий, да, ресурсы были на исходе, но я думаю существовала ещё одна важная причина, заставившая нас остановиться. Подозреваю, что именно к тому времени наступил момент, когда был исчерпан самый главный ресурс — идеализма. Критическая масса праведного гнева и жажды справедливости, очень долго державшая нас в форме, просто испарилась. Летом 1994 г. подавляющему большинству всё стало абсолютно пофиг. Людей, которые всего два года назад добровольно шли на смерть, перестало интересовать происходящее в Арцахе.
Государственная машина выдавливала из нас идеализм каплю за каплей и заполняла образовавшийся вакуум лошадинными дозами цинизма и пофигизма. Разговариваю недавно с М. Он ушел на фронт в пятнадцать лет и провоевал от звонка до звонка. «Пойдешь опять, если что?» — спрашиваю. «Если пойму, что фарс, не пойду. Я это обязательно почувствую.» Когда такие заявления делает какой-нибудь папенькин сыночек, это не страшно: «золотая молодежь», что с неё взять? Когда слышишь такое от М. становится даже не страшно, а почти что физически больно.
Сегодняшних нас можно назвать кем угодно, но не наивными. Во всяком случае никакого сравнения с нами образца 88-го или даже 92-го. Идеалистами можно назвать единицы, да и то с натяжкой. Давно и надолго установилась мода на цинизм, погоня за бабками (с идеологическим прикрытием или без) считается единственно достойным занятием без различия пола и возраста. Уверенность в справедливости борьбы за освобождение Арцаха, уверенность в своей правоте медленно но верно подтачивается якобы враждующими между собой, но в реальности работающими в унисон «примиряющими» общественными организациями и госмашиной.
Что дальше? Гасить свет? А фиг вам, не дождетесь. Но вопрос «а что тогда делать» всё равно остается без ответа и исчезать не собирается. Я не знаю, как можно вывести самих себя из спячки, отряхнуть самоубийственную беспечность, сломать хребет всепожирающему цинизму. Научите, если кто знает.
ВДОГОНКУ... в комментариях : но разве в этом "одухотворенном идеализме" нет большой доли спонтанности? Я не предлагаю беспечно надеятся, что "если что, все на ноги встанут", но все время всем быть на чеку, это невожможно. Интересно, какие параллели можно провести между нами образца 1986-го и 2007-го? Действительно, очень хочется понять: в какой момент среднестатистический хомо советикус армянской национальности трансформировался в среднестатистического «человека 1988»? В чём это выражалось?
